След войны в душе. Из ранних детских воспоминаний

Случилось так, что я родилась не в Москве. В мае 1941 г. мать с братом, собакой Ральфом и чемоноданчиком с летними вещами поехала на летние каникулы к отцу, которого незадолго до этого отправили в длительную командировку в Горький, на Сормовский авиационный завод. Началась война, и вернуться в Москву было невозможно. При первой же попытке немцев прорваться в Горький семью отправили в Урень — мою будущую родину. Говорят, что сейчас это большой город, а тогда это было село, а вокруг непроходимые леса. Через несколько дней немцы разбомбили Сормово, но завод чудом уцелел, а с ним и мой отец.

Вскоре после того, как я родилась, отец получил новое назначение на другой авиационный завод — в КБ Микояна / Гуревича. В середине 1943 г. мы уже были в Москве. Брата везли тайно (он старше меня на 11 лет). Москва была на военном положении, детей эвакуировали и не разрешали возвращаться назад. То, что Москва в то время была не для детей, было ясно уже с первых дней.

Мои слишком ранние, не по возрасту, воспоминания относятся, наверное, к концу 1943 году, 1945 год я уже помню отчетливо. Конечно, сорок третий год — не сорок первый. В Москву постепенно возвращались признаки мирной жизни, но было холодно и голодно. Мы жили в районе Мещанских улиц, в старом московском доме с печным отоплением и газом на коммунальной (после революции) кухне, но дрова были в большом дефиците, и газ временами был отключен. Готовили в комнате на буржуйке, маленькой чугунной печурке, которую после войны я уже никогда больше не видела. Буржуйку я помню очень хорошо. Наверное, я подолгу стояла рядом и смотрела, как бабушка стряпала что-то вкусное практически из ничего. Не было ни круп, ни овощей, ни мяса. До сих пор помню божественный вкус драников, которые готовились из провернутых картофельных очисток. Много раз потом пыталась повторить этот вкус детства, готовя дома драники по всевозможным рецептам, но так и не удалось.

С картошкой стало легче, когда заводу разрешили на Бегах распахать ипподром. После того, как заводские собрали основной урожай, брат брал меня с собой на это беговое поле, и мы из промерзшей земли выковыривали оставшуюся мелочь. Под конец войны москвичам начали давать во временное пользование небольшие наделы земли для выращивания овощей, так у нас появился небольшой запас собственной картошки и немного свеклы. Но до этого времени с продуктами было очень трудно. Однажды, когда к нам кто-то зашел из сотрудников отца и о чем-то спросил меня, я ляпнула: «А мы все гайадаем, гайадаем». Мне после очень попало. Мне сказали, что нам грех жаловаться — идет война и другим еще тяжелее. И шутливо добавили, что нас еще кормит наш пес Ральф. Ральф состоял на учете в Клубе служебного собаководства, и ему тоже полагался паек. Ему иногда выдавали некондиционную крупу. Прогоркшее пшено вымачивали и варили кашу, которую мы тоже ели. По карточкам полагалось в то время не более 200 г. крупы в месяц на человека.

Один раз Ральфу выдали протухшую красную икру. Ее тоже долго отмачивали, промывали и ели.

Я плохо помню в те годы отца, он уходил на работу на рассвете, а возвращался, когда я уже спала, завод работал и в выходные дни. Победа ведь ковалась в тылу. Волнения и лишения не прошли бесследно для матери, она под конец войны заболела туберкулезом и старалась быть рядом со мной как можно реже. Чудом мы с братом не заболели — может быть, помогли дрожжи, которые иногда выдавали работникам завода для повышения иммунитета.

В основном тогда мной занималась бабушка — мамина тетка, заменившая ей мать; мама рано осталась круглой сиротой. Она мне что-то шила, рассказывала сказки и то, как она дежурила на крышах по ночам, когда немцы бомбили Москву. К нам нередко приходили в гости папины летчики-испытатели. Они жили в общежитии, семьи их были далеко. Одного из них я запомнила на всю жизнь. У него были необыкновенные лучистые глаза и добрая улыбка. Он меня сажал к себе на колени и рассказывал что-то веселое. А потом он исчез. Только после войны, когда я стала постарше и снова спросила, почему он не приходит к нам, мне рассказали, что он погиб при испытании нового МиГа.

Победный май 1945 года я помню очень хорошо. Вернулся с фронта мамин питерский двоюродный племянник. Он подбрасывал меня до потолка и кричал «ПОБЕДА!» А папины племянники с войны не вернулись, на одного пришла похоронка, другой пропал вез вести, не найден до сих пор.

Из первых послевоенных лет запомнилось несколько эпизодов. Как первый раз мы сняли дачу в Баковке, и я объедала хозяйский цветущий зеленый крыжовник, а меня напугал громадный петух. Первая елка в квартире на Новый год и отец, сыгравший роль Деда-Мороза с кулечком всяких диковинных для меня вкусностей (орехи, яблоки и семечки). Первый день в булочной, когда отменили карточки на хлеб, и мы с мамой накупили много разного хлеба и ели его по дороге. Аромат и вкус этого хлеба остался незабываемым.

Те слова во время войны , что другим еще хуже, запали в душу. Спустя много лет, когда нас объединили в школе с мальчиками, сразу же бросилось в глаза, что один мальчик пришел в школу в отцовских залатанных сапогах и вовсе не потому, что это круто, а потому, что другой обуви у него не было. Отец погиб на войне, а мама осталась одна с двумя детьми. Район старых Мещанских улиц был в то время очень неоднороден в социальном отношении, многие жили в домах барачного типа (сейчас на их месте Олимпийский комплекс). Тогда мы тайно от родителей и учителей стали ходить по этим баракам и помогать, чем могли, тем, кто потерял на войне все — и сыновей и мужей.

С Днем Победы вас, дорогие коллеги!

доц., к.ф.н. Ольга Сергеевна Плотникова