Воспоминания о войне: шрамы пережитого

22 июня 1941 года в моей памяти — это, кажется, единственный день, отмеченный плотным сгустком всего, что связано с ним, — календарно, событийно, эмоционально.

Мне было всего семь — или, может быть, лучше — уже семь лет, когда в село, в котором я родился и провел значительную часть детства, пришла весть о войне.

Село Черновское находится в Нижегородской (в советское время Горьковской) области километрах в тринадцати от районного центра, села Большое Болдино, некогда принадлежавшего А. С. Пушкину (помните «Болдинскую осень»?) Как в пушкинскую пору, в 20-30-х годах ХХ столетия в той местности еще не было электричества, радиовещания, дорог с твердым покрытием, зато работала больница, школа-десятилетка, существовала административная телефонная связь.

В сельской больнице служил фельдшером мой дед Иван Алексеевич Гудков, имевший рядом с ней небольшой аккуратный дом «под железом» (то есть с железной крышей, свидетельством известной зажиточности владельца).

Мои родители, Павел Иванович Гудков и Анастасия Ивановна Клементьева, оба уроженцы Черновскóго, учительствовали — вдвоем вели начальную школу в селе Абрамово, а в конце тридцатых годов отец был назначен директором школы-семилетки в селе Китово, рядом с соседним районным центром — селом Салган. На рубеже 30-40-х годов в связи с территориальным приращением к СССР Западной Украины, Западной Белорусии, Эстонии, Латвии и Литвы и небезболезненным процессом их «советизации» увеличилась численность «вооруженных сил», в частности, за счет «льготников», и в апреле 1940 года мой без малого тридцатилетний отец был призван в РККА. Он служил рядовым бойцом-красноармейцем (слово «солдат» в ту пору применяли только к недругам) в эстонском городе Пярну. А моя мать была избрана депутатом райсовета и переведена на административную работу в Салган, находящийся километрах в пятнадцати от Черновскóго.

22 июня 1941 года я находился в Черновском с дедом, бабушкой и двумя сестрами отца (моими тетями), проводившими летний отпуск в доме родителей. Отец служил в далеком Пярну, а мать накануне уехала в Москву навестить своих родителей, ранее покинувших колхоз и обосновавшихся в бараке при московском металлургическом заводе «Серп и молот».

22 июня: воскресенье, ясный погожий день. Многие односельчане, в том числе мои дед и бабушка, уехали или ушли в соседнее село на базар. Я гуляю в больничном дворе. Появившись со стороны, подходит врач, главный и единственный в больнице. Помню его фамилию — Титов. Он, видится мне сейчас с высоты десятков прожитых лет, возбужден и по-воскресному нетрезв. Обращаясь к кому-то, идущему по двору, произносит: «Звонили из Болдина в сельсовет. Война!» Я побежал домой, сообщить услышанное.

Дед и бабушка уже успели вернуться и знали о начале войны. В доме женщины плакали. Тетки, рыдая, обнимали меня, я слышал повторения имени отца: «Павел, Павел!» В тот день звуки рыданий доносились из многих изб, во многих семьях сыновья, братья, муж служили в армии.

Общее чувство людей, в которое трансформировалось начальное потрясение, — это, пожалуй, гнетущая тревога. Безответный вопрос: что дальше?

Ждали вестей от отца. Их не было. Может, завтра, через неделю, через месяц? Сочиняли и посылали запросы, на которые приходили единообразные ответы: Гудков Павел Иванович «не значится» (с указанием — в чем, в каких документах «не значится»), то есть пропал без вести. Тлела, не угасая, надежда на чудо. Чудо не состоялось.

Помню, как расспрашивала бабушка возвращавшихся из госпиталей демобилизованных военных о моем отце: не встречали ли, не слыхали ли... Однажды, помню, местный старик рассказывал бабушке, как он в «ту еще немецкую войну», то есть в Первую мировую, попал в плен и выжил, благополучно работал в каком-то австрийском крестьянском хозяйстве. Такое вот призрачное утешение...

1 сентября дед отвел меня в школу, и с первого по пятый класс я учился попеременно то в Черновском, то в Салгане, где жила и работала мать. Ученье помню плохо. Первой учительницей была, как теперь выражаются, «знаковая» личность — Мария Ивановна Успенская, научившая грамоте ряд поколений в семьях Черновского (кстати, ее муж Лев Иванович был директором школы и преподавал в старших классах математику). Из других педагогов осталась в памяти только учительница немецкого языка (пятый класс) из-за, вероятно, необычного для наших мест имени Матильда (Львовна). Она была из «вакуированных» (эвакуированных).

Зимой школы отапливались очень слабо (в нашей местности дрова — проблема), чернила иногда замерзали, мы сидели на уроках, не раздеваясь.

За пришедшиеся на войну учебные годы мне больше всего запомнилось чтение. Читать я научился лет с шести, книг мне не хватало постоянно, хотя в доме деда их было немало, да и в школах существовали библиотеки. Чтение некоторых книг запечатлелось в памяти прочно. В одной «вакуированной» семье (бабушка, мать и девочка моего возраста) мне дали на прочтенье первое, кажется, издание «Волшебника изумрудного города». Я тогда учился в первом или во втором классе и, кажется, это было первое произведение, которое я «проглотил» в несколько дней от первой до последней страницы. С такой страстью я позже читал «Капитанскую дочку».

День Победы воспринимался как естественный финал, подготовленный всем ходом событий. И для многих людей, для нашей семьи в частности, он остается незаживающей раной Войны, незатянувшимся шрамом пережитого.

Владимир Павлович Гудков — доцент, к.ф.н.

Из воспоминаний ветерана Анастасии Ивановны Клементьевой

Вырезка из газеты «Мартеновка» металлургического завода «Серп и молот» (№3 (май), 1995)